Рассказ Кенгура

    На парусном судне "Зазноба" служил матросом один литвин, Заторский, пудов на шесть дядя. Силы медвежьей. Бывает, тянут хлопцы брас (снасть, которой поворачивают рею), пятеро их стоит, тужатся, жилятся; Заторский подойдёт, упрется — те только за ним слабину подбирают за кнехт крепят.
    Он откудова-то из лесов был и мужицкой повадки своей не бросал: хоть за мокрое берется, а непременно вперед в руки поплюет. Ноги узловатые, как коренья, и ходит, будто за землю хватается, так и гребет.
    Бить он никогда никого не бил. Возятся с ним ребята, иной раз — в штиль ведь делать-то нечего — бросаются, как собаки на медведя, а он только смеется. Потом поплюет в руки, сгребет троих, что хвороста охапку, и положит, не торопясь, на палубу. Добрый был и неразговорчивый. Это уж когда с полчаса все молчат, он, бывало, вдруг хриплым басом заведет: "А у нас в зиму — самая охота". Смешно: штиль, жара, море — как масло, а он про снег, про берлоги. Только это редко с ним бывало.
    На берег идешь: там в случае скандальчик или что — за ним, как за каменной горой — в обиду не даст.
    Вот как-то раз сидим мы на берегу в пивной, и Заторский с нами. Денег мало, так что выпиваем потихоньку. Молчат все.
    Заторский уж начал объяснять, как у них там на волка капканы ставят, а Простынев вдруг перебивает:
— Идем в цирк!
    Идем да идем — и так пристал: болтает, ломается. И ведь черт его знает, как он у нас на судне завелся: в каком-то порту подобрали. Жиденький весь какой-то, скользкий, дрыгается. Ну, слякоть одна.
    И вечно врет. То говорит, что из Москвы, то он саратовский. А может быть, он и не Простынев вовсе? То у него мать вдова, то он у тетки жил. Так его и звали: теткин сын.
    Выпил он на грош, а орет на весь кабак: в цирк, да в цирк. А по нему, шельме, видно, что это он неспроста. И все около Заторского пляшет, за рукав тянет: ничего, мол, стоить не будет, так пустят, без денег, у него там знакомые. И крестится и ругается — это все у него вместе.
    Пошли мы — так он надоел. Знали, что врал. Так и оказалось: заплатили. С разговором, правда, а все—таки заплатили. Сели.
    Смотрим представленье. Ну, как обыкновенно: лошади, клоуны. Наверху человек двоих в зубах держал. Заторский посмотрел:
— Ну, — говорит, — ежели этот кусит...
    И головой только помотал.
    Под конец музыка остановилась, выходит человек в вязаной фуфайке и с ним кенгура. В рост человека зверь, серой масти. На задних ногах, как на лыжах стоит; передние лапки короткие, как ручки. И на всех четырех лапах у него рукавицы шарами и крепко к лапам примотаны ремешками.
    У этого, что его вывел, такие же шары на руках. Вышел распорядитель на середину и говорит:
— Сейчас почтеннейшей публике австралийский зверь кенгура покажет упражнение в боксе. Редкий случай искусства.
    И вот этот человек в вязанке давай наступать на свою кенгуру с кулаками.
    Она живо заработала ручками — трах-трах! — лап не видно. Хозяин отбивается, но, видать, она его не очень-то садит — ученая. Всем смешно, все хлопают. Тут снова музыка ударила, и кенгура перестала драться.
    Опять выходит распорядитель, поднял руку, музыка остановилась.
— Вот, — говорит, — публика убедилась наглядно, как работает австралийский зверь кенгура! Желающие испытать свои силы, могут выступить в бой без перчаток. Кенгура работает в перчатках. Если кто победит зверя, получает немедленно тут же сто рублей деньгами.
    Весь цирк молчит — слышно, как фонари жужжат.
    Вдруг слышу:
— Есть желающий!
— Здесь!
    Гляжу — это Простынев орет. Подплясывает, тянет Заторского за рукав. Заторский стыдился, покраснел, отмахивается. Весь цирк на него пялится, орут все:
— На арену! Га! А!
    Такой содом поднялся. Заторский в ноги глядит, а Простынев, теткин сын, вскочил на сиденье, на Заторского руками тычет — "вот! вот!", да вдруг как сорвет с него фуражку и швырнул на арену.
    Заторский вскочил — в проход, вниз, через барьер, за фуражкой.
    Только он на арену — кенгура прыг! И загородила фуражку. Головка у ней маленькая, собачья, стоит и кулачками пошевеливает — и около самой фуражки.
    Тут распорядитель махнул рукой, и барабан в оркестре ударил дробь.
    Заторский что-то кричит на кенгуру — ничего за барабаном не слыхать, а кенгура на него хитро так и зло глядит и все кулачками шевелит. Дразнит. Уперлась хвостом в песок, хвост у ней мясистый, упористый — твердо стоит, проклятая.
    Заторский на нее рукой, как на теленка, по—деревенски — видно, отпугнуть хотел.
    Вдруг кенгура задней ногой, как лыжей, — бах ему в живот. Да здорово! Заторский так и сел, глаза выпучил. Вдруг, вижу, озверело лицо, побагровел весь, вскочил да как заревет быком — куда твой барабан! Как рванется на кенгуру — раз! раз! Сбил с ног и с хвоста, с этого, насел. Весь цирк на ноги встал, и барабан оборвался.
    А Заторский и себя не помнит: где и что. Сидит на кенгуре и молотит, морду ей в песок вколачивает.
    Хозяин к нему — куда тут... И распорядитель и циркачи все вскочили еле оторвали. Поставили Заторского на ноги.
    Он огляделся, вспомнил, где он, и бегом в проход, вон из цирка, как был — без шапки. Мы за ним.
    Нагнали его на углу. А он отдышаться, отплеваться не может.
    Я ему:
— Чего ты озверел-то?
— Тьфу, — говорит, — обидно... зверь ведь... а с подлостью.
    А тут Простынев нагоняет.
— Получил, — говорит. — Половина мне, потому без меня ты и не пошел бы!
    Смотрю, Заторский снова озверел, как зарычит:
— Иди ты к...
    Простынева и след простыл. Больше мы его и не видели.
    А кенгуры три недели в афишах не было, так мы и в море ушли.