Рассказ Компас

    Было это давно, лет, пожалуй, тридцать тому назад. Порт был пароходами набит — стать негде.
    Придет пароход — вся команда высыпет на берег, и остается на пароходе один капитан с помощником, механики.
    Это моряки забастовали: требовали устройства союза и чтоб жалованья прибавили.
    А пароходчики не сдавались — посидите голодом, так небось назад запроситесь!
    Вот уже тридцать дней бастовали моряки. Комитет выбрали. Комитет бегал, доставал поддержку: деньги собирал. Вполголода сидели моряки, а не сдавались.
    Мы были молодые ребята, лет по двадцать каждому, и нам черт был не брат.
    Вот сидели мы как—то, чай пили без сахара и спорили: чья возьмет?
    Алешка Тищенко говорит:
— Нет. Не сдадутся пароходчики, ничто их не возьмет. У них денег мешки наворочены. Мы вот чай пустой пьем, а они...
    Подумал и говорит:
— А они — лимонад.
    А Сережка-Горилла рычит:
— Кабы у них с этого лимонаду пузо не вспучило. Тридцать дней хлопцы держатся, пять тысяч народу на бульваре всю траву задами вытерли.
    А Тищенко свое:
— А им что? Коров на твоем бульваре пасти? Напугал чем!
    И ковыряет со злости стол ножиком.
    Тут влетает парнишка.
    Вспотелый, всклокоченный.
    Плюнул в пол, хлопнул туда фуражкой, кричит:
— Они здесь чай пьют!..
— Лимонад нам пить, что ли? — говорит Тищенко и волком на него глянул.
    А тот кричит бабьим голосом:
— Они чай пьют, а с "Юпитера" дым идет!
    Тищенко:
— Нехай он сгорит, "Юпитер", тебе жалко?
— С трубы, — кричит, — с трубы дым пошел!
    Тут мы все встали, и Сережка-Горилла говорит:
— Это не дым идет, а провокация.
    Парнишка плачет:
— Черный! Там дворники под котлами шевелят. Пошли!
    Выскочили мы, пошли к "Юпитеру".
    Верно, из пароходной трубы шел черный дым, а кругом — и на сходне, и на пристани, и на палубе — кавалеры в черных тужурках. Рукава русским флагом обшиты, и на поясе револьверы. Не подойти.
— Союзники русского народа, — объясняет парнишка.
    Будто мы не знаем, что такое "союз русского народа" — полицейская порода.
    Когда мы на бульвар пришли, только и разговору, что про "Юпитер". Стоит народ, и все на дым смотрят.
    Взялся капитан с дворниками в рейс пойти, сорвать матросскую забастовку. Капитан — из "русского народу", и охрану ему дали: двадцать пять человек. Дворники не дворники, а уголь шевелят здорово. На руль помощников капитан поставит, в машину — механиков...
— Очень просто, что снимутся, — говорит Тищенко, — а в Варне заграничную команду возьмут — и пошел.
    Сережка вдруг оскалился, говорит:
— Не пустим!
— Ты ему соли на корму насыпь, — смеется Тищенко.
— Знаем, как насолить, — говорит Сережка. — Пойдем... — И толкает меня под бок.
    Вышли мы из толпы.
    Сережка мне говорит:
— Ты не трус?
— Трус, — говорю.
    Он помолчал и говорит:
— Так вот, приходи ты сегодня в одиннадцать часов на Угольную, я около трапа тебя ждать буду. И никому — ничего.
    Пальцем помахал и пошел прочь.
    Чудак!
    Прихожу в одиннадцать на Угольную пристань. Фонари электрические горят, и от пристани на воду густая тень ложится — ничего не видать под стенкой.
    Дошел до трапа, на ступеньках сидит Сережка-Горилла. Сел я рядом.
— Что, — спрашиваю, — ты, дурак, надумал?
— Полезай, — говорит, — в тузик вон у плота, дорогой обмозгуем.
    Рассмотрелся, вижу плот и тузик.
    Пошел я по плоту, — не видать, где плот кончается. Ступил на воду, как на доску, и полетел в воду. Самому смешно: шинель вокруг меня венчиком плавает, и я — как в розетке.
    А вода весенняя, холодная.
    Я в туз. Пока вылез, хорошо намок.
    Разделся я до белья — и холодно и смешно. Стал грести, согрелся.
— Ну, — говорит Серега, — начало хорошее. А сделаем мы вот что: я на "Юпитере" путевой компас из нактоуза выверну и тебе в мешке спущу.
— А как подойдем? Трап ты спросишь у охранников?
— Нет, — говорит, — там угольная баржа о борт с ним стоит, какого-нибудь дурака сваляем.
— Сваляем, — говорю.
    И весело мне стало. Гребу я и все думаю, какого там дурака будем валять. Как-то забыл, что "союзники" там с револьверами.
    А Сережка мешок скручивает и веревку приготавливает.
    Обогнули мол. Вот он, "Юпитер", вот и баржонка деревянная прикорнула с ним рядом. Угольщица.
    Гребу смело к пароходу.
    Вдруг оттуда голос:
— Кто едет?
    Ну, думаю, это береговой, — флотский крикнул бы: "Кто гребет?"
    И отвечаю грубым голосом:
— Та не до вас, до деда.
— Какого деда там? — уж другой голос спрашивает.
    А на такой барже никакого жилья не бывает, никаких дедов, и всякий гаванский человек это знает.
    А я гребу и кричу ворчливо:
— Какого деда? До Опанаса, на баржу, — и протискиваю туз между баржой и пароходом.
    Сережка окликает:
— Опанас! Опанас!
    С парохода помогают:
— Дедушка, к вам приехали!
    Залез я на баржу, с борта прыгнул на уголь и пошел в нос. А нос палубой прикрыт.
    И говорю громко:
— Дедушка, дедушка, это мы. Какой вы, к черту, сторож! Вас палкой не поднять, — и шевелю уголь ногой.
    Смотрю — и Сережка лезет ко мне.
    Чиркнул спичку. А я стариковским голосом шамкаю:
— Та не жгите огня, пожару наделаете, шут с вами.
    Сережка, дурак, смеется. А с парохода говорят:
— Да, да, не зажигайте спичек, мы вам фонарь сейчас дадим.
    И затопали по палубе.
    Сережка говорит мне:
— А дурак ты, дедушка, ей-богу, дурак!
    Я выглянул из-под палубы. Смотрю, уже фонарь волокут.
    Я скорей к ним.
    К мокрому белью уголь пристал — самый подходящий вид у меня сделался, это я уже при фонаре заметил.
    Сидим мы с фонарем под палубой и вполголоса беседуем.
    Я все шамкаю.
— Лезь, — шепчет Серега, — в туз, а как уйдут с борта — стукни чуть веслом в борт.
    Я полез в туз.
    Вдруг Серега громко говорит:
— Так вода, говоришь, у тебя в носу оставлена, дедушка?
    А я знаю, что он один там, и отвечаю из туза:
— В носу, в носу вода!
— Так заткни, чтоб не вытекла! Не тебя спрашивают, — говорит Серега.
    На борту засмеялись. А Серега зашагал по углю в корму. Потом вернулся.
    Опять прошел на корму, и все смолкло.
    Смотрю — один только человек остался у борта.
— Эй, — говорит, — фонарь-то потом верните.
    И отошел. Стало тихо.
    Я подождал минут пять и стукнул веслом в баржу.
    Бережно, но четко: стук!
    И тут заколотилось у меня сердце.
    Я прислушивался во все уши, но, кроме сердца своего, ничего не слыхал.
    Глянул вверх — через щели в барже светит фонарь.
    Прошел человек по палубе.
    Перегнулся через борт и спрашивает, как начальник:
— Это что за лодка?
    А я чувствую, что скажу слово — голос сорвется. Молчу.
    Он опять. Крикнул уже:
— Что это за лодка? Эй, ты!
    Тут ему кто-то из ихних ответил:
— Это сюда, на баржу, к старику, свои приехали.
— Ага, — говорит и отошел.
    Опять стало тихо. Я уж вверх не гляжу, смотрю по борту парохода.
    Вдруг что-то вниз ползет серое по черному борту.
    Я замер. Дошло до воды — стало.
    Мешок.
    Вся сила ко мне вернулась.
    Не брякнул я, не стукнул. Протянулся тузом по борту вперед, ухватил мешок — здорово тяжелый — и осторожно опустил в туз.
    В это время туз качнуло; глянул — Сережка уже стоит на корме.
    Он по той же веревке слез, на которой и мешок опустил.
    Я взялся за весла и стал потихоньку прогребаться вперед.
    В это время с парохода кто—то крикнул:
— Эй, дед, фонарь давай! Заснул?
    И мы слыхали, как кто—то спрыгнул на баржу.
    Я чуть приналег посильнее.
    Фонарь стал метаться по барже.
    На пароходе закричали, заголосили.
    Бах, бах! — щелкнули два выстрела.
— Эх, навались!
    Мы уже огибали мол.
    Сережка оглянулся и сказал:
— Шлюпка за нами — навались!
    Я рванул раз, два — и правое весло треснуло, я повалился с банки.
    Вскочил, смотрю — Сережка гребет по—индейски обломком весла; как он успел на таком ходу ухватить обезьяньей хваткой обломок весла — до сих пор не пойму.
    Мы завернули за мол в темную полосу под стенкой и забились между большим пароходом и пристанью, как таракан в щель.
    Мы видели, как из—за мола вылетела белая шлюпка.
    Гребли четверо. Гребли вразброд, бестолково.
    Орали и стреляли.
    Через полчаса мы прокрались под стенкой к своей пристани.
    Наутро пришли мы с Серегой на бульвар.
    Еще пуще раздымился "Юпитер".
— Снимается, снимается анафема, — говорит Тищенко. — Капитан там аккуратист — все уж в порядке.
    А тут сбоку подбавляют:
— Лиха беда начать — все пароходы вылезут. Наберут арапов, охрану поставят — и айда. Завязывай!
    Тут какой-то вскочил на скамейку и начал:
— Товарищи! Не надо паники. Сотня арапов весны не делает, — и пошел и пошел.
    А мы с Сережкой переглядываемся.
    Снялся "Юпитер". Вышел из порта.
    Ну, думаю, через полчаса пойдет капитан курс давать, глянет в путевой компас...
    Погудел народ и приуныл. Сели на землю и трут затылки шапками. Всем досада.
    Мы с Сережкой ушли, так никому и слова не сказали.
    Зашли в трактир, чаем пополоскались.
    Дружина прошла строем, что на охране парохода была.
    Серьезно идут, волками по сторонам смотрят.
    Часа три прошло.
    Вдруг вой с бульвара, да какой! Ну, думаем, полиция орудует на бульваре.
    Бросились бегом.
    Смотрим — все стоят, в море смотрят и орут.
    А это "Юпитер" идет назад в порт. Увидал его народ, вой поднял.
    А Серега мне говорит:
— Смотри же, ни бум-бум, чтоб никто ничего!
    Я так до сего времени и молчал.
    Ну, теперь уж и сказать можно...