Сказка Ашик-Кериб

    Давно тому назад в городе Тифлизе жил один богатый турок. Много аллах дал ему золота, но дороже золота была ему единственная дочь Магуль-Мегери. Хороши звезды на небеси, но за звездами живут ангелы, и они еще лучше, так и Магуль-Мегери была лучше всех девушек Тифлиза.
    Был также в Тифлизе бедный Ашик-Кериб. Пророк не дал ему ничего, кроме высокого сердца и дара песен; играя на саазе (балалайка турецкая) и прославляя древних витязей Туркестана, ходил он по свадьбам увеселять богатых и счастливых. На одной свадьбе он увидал Магуль-Мегери, и они полюбили друг друга. Мало было надежды у бедного Ашик-Кериба получить ее руку, — и он стал грустен, как зимнее небо.
    Вот раз он лежал в саду под виноградником и наконец заснул. В это время шла мимо Магуль-Мегери с своими подругами; и одна из них, увидав спящего ашика (балалаечника), отстала и подошла к нему.
— Что ты спишь под виноградником, — запела она, — вставай, безумный, твоя газель идет мимо.
    Он проснулся — девушка порхнула прочь, как птичка. Магуль-Мегери слышала ее песню и стала ее бранить.
— Если б ты знала, — отвечала та, — кому я пела эту песню, ты бы меня поблагодарила: это твой Ашик-Кериб.
— Веди меня к нему, — сказала Магуль-Мегери.
    И они пошли. Увидав его печальное лицо, Магуль-Мегери стала его спрашивать и утешать.
— Как мне не грустить, — отвечал Ашик-Кериб, — я тебя люблю, и ты никогда не будешь моею.
— Проси мою руку у отца моего, — говорила она, — и отец мой сыграет нашу свадьбу на свои деньги и наградит меня столько, что нам вдвоем достанет.
— Хорошо, — отвечал он, — положим, Аяк-Ага ничего не пожалеет для своей дочери; но кто знает, что после ты не будешь меня упрекать в том, что я ничего не имел и тебе всем обязан. Нет, милая Магуль-Мегери, я положил зарок на свою душу: обещаюсь семь лет странствовать по свету и нажить себе богатство либо погибнуть в дальних пустынях; если ты согласна на это, то по истечении срока будешь моею.
    Она согласилась, но прибавила, что если в назначенный день он не вернется, то она сделается женою Куршуд-бека, который давно уж за нее сватается.
    Пришел Ашик-Кериб к своей матери; взял на дорогу ее благословение, поцеловал маленькую сестру, повесил через плечо сумку, оперся на посох странничий и вышел из города Тифлиза. И вот догоняет его всадник, — он смотрит: это Куршуд-бек.
— Добрый путь! — кричал ему бек. — Куда бы ты ни шел, странник, я твой товарищ.
    Не рад был Ашик своему товарищу, но нечего делать. Долго они шли вместе, наконец завидели перед собою реку. Ни моста, ни броду.
— Плыви вперед, — сказал Куршуд-бек — я за тобою последую.
    Ашик сбросил верхнее платье и поплыл. Переправившись, глядь назад — о горе! О всемогущий Аллах! — Куршуд-бек, взяв его одежды, ускакал обратно в Тифлиз, только пыль вилась за ним змеею по гладкому полю.
    Прискакав в Тифлиз, несет бек платье Ашик-Кериба к его старой матери.
— Твой сын утонул в глубокой реке, — говорит он, — вот его одежда.
    В невыразимой тоске упала мать на одежды любимого сына и стала обливать их жаркими слезами; потом взяла их и понесла к нареченной невестке своей, Магуль-Мегери.
— Мой сын утонул, — сказала она ей. — Куршуд-бек привез его одежды; ты свободна.
    Магуль-Мегери улыбнулась и отвечала:
— Не верь, это все выдумки Куршуд-бека; прежде истечения семи лет никто не будет моим мужем.
    Она взяла со стены свою сааз и спокойно начала петь любимую песню бедного Ашик-Кериба.
    Между тем странник пришел бос и наг в одну деревню. Добрые люди одели его и накормили; он за это пел им чудные песни. Таким образом переходил он из деревни в деревню, из города в город, и слава его разнеслась повсюду. Прибыл он наконец в Халаф. По обыкновению, взошел в кофейный дом, спросил сааз и стал петь. В это время жил в Халафе паша, большой охотник до песельников. Многих к нему приводили, — ни один ему не понравился. Его чауши измучились, бегая по городу. Вдруг, проходя мимо кофейного дома, слышат удивительный голос. Они туда.
— Иди с нами к великому паше, — закричали они, — или ты отвечаешь нам головою!
— Я человек вольный, странник из города Тифлиза, — говорит Ашик-Кериб, хочу пойду, хочу нет; пою, когда придется, — и ваш паша мне не начальник. Однако, несмотря на то, его схватили и привели к паше.
    — Пой, — сказал паша.
    И он запел. И в этой песне он славил свою дорогую Магуль-Мегери; и эта песня так понравилась гордому паше, что он оставил у себя бедного Ашик-Кериба.
    Посыпалось к нему серебро и золото, заблистали на нем богатые одежды. Счастливо и весело стал жить Ашик-Кериб и сделался очень богат. Забыл он свою Магуль-Мегери или нет, не знаю, только срок истекал. Последний год скоро должен был кончиться, а он и не готовился к отъезду.
    Прекрасная Магуль-Мегери стала отчаиваться. В это время отправлялся один купец с караваном из Тифлиза с сорока верблюдами и восьмьюдесятью невольниками. Призывает она купца к себе и дает ему золотое блюдо.
— Возьми ты это блюдо, — говорит она, — и в какой бы ты город ни приехал, выставь это блюдо в своей лавке и объяви везде, что тот, кто признается моему блюду хозяином и докажет это, получит его и вдобавок вес его золотом.
    Отправился купец, везде исполнял поручение Магуль-Мегери, но никто не признался хозяином золотому блюду. Уж он продал почти все свои товары и приехал с остальными в Халаф. Объявил он везде поручение Магуль-Мегери. Услыхав это, Ашик-Кериб прибегает в караван-сарай: и видит золотое блюдо в лавке тифлизского купца.
— Это мое! — сказал он, схватив его рукою.
— Точно твое, — сказал купец, — я узнал тебя, Ашик-Кериб. Ступай же скорее в Тифлиз, твоя Магуль-Мегери велела тебе сказать, что срок истекает, и если ты не будешь в назначенный день, то она выйдет за другого.
    В отчаянии Ашик-Кериб схватил себя за голову: оставалось только три дня до рокового часа. Однако он сел на коня, взял с собой суму с золотыми монетами — и поскакал, не жалея коня. Наконец измученный бегун упал бездыханный на Арзинган горе, что между Арзиньяном и Арзерумом. Что ему было делать: от Арзиньяна до Тифлиза два месяца езды, а оставалось только два дня.
— Аллах всемогущий! — воскликнул он.— Если ты уж мне не поможешь, то мне нечего на земле делать!
    И хочет он броситься с высокого утеса. Вдруг видит внизу человека на белом коне и слышит громкий голос:
— Оглан, что ты хочешь делать?
— Хочу умереть, — отвечал Ашик.
— Слезай же сюда, если так, я тебя убью.
    Ашик спустился кое-как с утеса.
— Ступай за мною, — сказал громко всадник.
— Как я могу за тобою следовать, — отвечал Ашик, — конь твой летит, как ветер, а я отягощен сумою.
— Правда. Повесь же суму свою на седло мое и следуй.
    Отстал Ашик-Кериб, как ни старался бежать.
— Что ж ты отстаешь? — спросил всадник.
— Как же я могу следовать за тобою, твой конь быстрее мысли, а я уж измучен.
— Правда; садись же сзади на коня моего и говори всю правду: куда тебе нужно ехать?
— Хоть бы в Арзерум поспеть нынче, — отвечал Ашик.
— Закрой же глаза.
    Он закрыл.
— Теперь открой.
    Смотрит Ашик: перед ним белеют стены и блещут минареты Арзерума.
— Виноват, Ага, — сказал Ашик, — я ошибся, я хотел сказать, что мне надо в Каре.
— То-то же, — отвечал всадник ,— я предупредил тебя, чтоб ты говорил мне сущую правду. Закрой же опять глаза... Теперь открой.
    Ашик себе не верит в то, что это Каре. Он упал на колени и сказал:
— Виноват, Ага, трижды виноват твой слуга Ашик-Кериб; но ты сам знаешь, что если человек решился лгать с утра, то должен лгать до конца дня: мне по-настоящему надо в Тифлиз.
— Экой ты неверный! — сказал сердито всадник. — Но нечего делать, прощаю тебя: закрой же глаза. Теперь открой, — прибавил он по прошествии минуты.     Ашик вскрикнул от радости: они были у ворот Тифлиза. Принеся искреннюю свою благодарность и взяв свою суму с седла, Ашик-Кериб сказал всаднику:
— Ага, конечно, благодеяние твое велико, но сделай еще больше; если я теперь буду рассказывать, что в один день поспел из Арзиньяна в Тифлиз, мне никто не поверит; дай мне какое-нибудь доказательство.
— Наклонись, — сказал тот, улыбнувшись, — и возьми из-под копыта коня комок земли и положи его за пазуху; и тогда, если не станут верить истине слов твоих, то вели привести к себе слепую, которая семь лет уж в этом положении, помажь ей глаза — и она увидит.
    Ашик взял кусок земли из-под копыта белого коня, но только он поднял голову — всадник и конь исчезли. Тогда он убедился в душе, что его покровитель был не кто иной, как Хадерилиаз.
    Только поздно вечером Ашик-Кериб отыскал дом свой. Стучит он в двери дрожащею рукою, говоря:
— Ана, ана (мать), отвори: я божий гость; и холоден и голоден; прошу, ради странствующего твоего сына, впусти меня. Слабый голос старухи отвечал ему:
— Для ночлега путников есть дома богатых и сильных; есть теперь в городе свадьба — ступай туда! Там можешь провести ночь в удовольствии.
— Ана, — отвечал он, — я здесь никого знакомых не имею и потому повторяю мою просьбу: ради странствующего твоего сына, впусти меня!
    Тогда сестра его говорит матери:
— Мать, я встану и отворю ему двери.
— Негодная! — отвечала старуха. — Ты рада принимать молодых людей и угощать их, потому что вот уже семь лет, как я от слез потеряла зрение.
    Но дочь, не внимая ее упрекам, встала, отперла двери и впустила Ашик-Кериба. Сказав обычное приветствие, он сел и с тайным волнением стал осматриваться. И видит он, на стене висит, в пыльном чехле, его сладкозвучная сааз. И стал он спрашивать у матери:
— Что висит у тебя на стене?
— Любопытный ты гость, — отвечала она, — будет и того, что тебе дадут кусок хлеба и завтра отпустят тебя с богом.
— Я уж сказал тебе, — возразил он, — что ты моя родная мать, а это сестра моя, и потому прошу объяснить мне, что это висит на стене?
— Это сааз, сааз, — отвечала старуха сердито, не веря ему.
— А что значит сааз?
— Сааз то значит, что на ней играют и поют песни.
    И просит Ашик-Кериб, чтобы она позволила сестре снять сааз и показать ему.
— Нельзя, — отвечала старуха, — это сааз моего несчастного сына; вот уже семь лет она висит на стене, и ничья живая рука до нее не дотрагивалась.
    Но сестра его встала, сняла со стены сааз и отдала ему. Тогда он поднял глаза к небу и сотворил такую молитву:
— О всемогущий Аллах! Если я должен достигнуть до желаемой цели, то моя семиструнная сааз будет так же стройна, как в тот день, когда я в последний раз играл на ней! — И он ударил по медным струнам, и струны согласно заговорили; и он начал петь:
— Я бедный Кериб (нищий) — и слова мои бедны; но великий Хадерилиаз помог мне спуститься с крутого утеса, хотя я беден и бедны слова мои. Узнай меня, мать, своего странника.
    После этого мать его зарыдала и спрашивает его:
— Как тебя зовут?
— Рашид (храбрый), — отвечал он.
— Раз говори, другой раз слушай, Рашид, — сказала она, — своими речами ты изрезал сердце мое в куски. Нынешнюю ночь я во сне видела, что на голове моей волосы побелели, а вот уж семь лет, я ослепла от слез. Скажи мне ты, который имеешь его голос, когда мой сын придет?
    И дважды со слезами она повторила ему просьбу. Напрасно он называл себя ее сыном, но она не верила. И спустя несколько времени просит он:
— Позволь мне, матушка, взять сааз и идти, я слышал, здесь близко есть свадьба: сестра меня проводит; я буду петь и играть, и все, что получу, принесу сюда и разделю с вами.
— Не позволю, — отвечала старуха, — с тех пор, как нет моего сына, его сааз не выходила из дому.
    Но он стал клясться, что не повредит ни одной струны.
— А если хоть одна струна порвется, — продолжал Ашик, — то отвечаю моим имуществом.
    Старуха ощупала его сумы и, узнав, что они наполнены монетами, отпустила его. Проводив его до богатого дома, где шумел свадебный пир, сестра осталась у дверей слушать, что будет.
    В этом доме жила Магуль-Мегери, и в эту ночь она должна была сделаться женою Куршуд-бека. Куршуд-бек пировал с родными и друзьями, а Магуль-Мегери, сидя за богатою чапрой (занавес) с своими подругами, держала в одной руке чашу с ядом, а в другой острый кинжал: она поклялась умереть прежде, чем опустит голову на ложе Куршуд-бека. И слышит она из— за чапры, что пришел незнакомец, который говорил:
— Селям алейкюм! Вы здесь веселитесь и пируете, так позвольте мне, бедному страннику, сесть с вами, и за то я спою вам песню.
— Почему же нет, — сказал Куршуд-бек. — Сюда должны быть впускаемы песельники и плясуны, потому что здесь свадьба: спой же что-нибудь Ашик (певец), и я отпущу тебя с полной горстью золота.
    Тогда Куршуд-бек спросил его:
— А как тебя зовут, путник?
— Шинды-Гёрурсез (скоро узнаете).
— Что это за имя! — воскликнул тот со смехом. — Я в первый раз такое слышу.
— Когда мать моя была мною беременна и мучилась родами, то многие соседи приходили к дверям спрашивать, сына или дочь бог ей дал; им отвечали — шинды-гёрурсез (скоро узнаете). И вот поэтому, когда я родился, мне дали это имя. — После этого он взял сааз и начал петь: — В городе Халафе я пил мисирское вино, но бог дал мне крылья, и я прилетел сюда в день.
    Брат Куршуд-бека, человек малоумный, выхватил кинжал, воскликнув:
— Ты лжешь! Как можно из Халафа приехать сюда?
— За что ж ты меня хочешь убить? — сказал Ашик. — Певцы обыкновенно со всех четырех сторон собирают в одно место; и я с вас ничего не беру, верьте мне или не верьте.
— Пускай продолжает, — сказал жених. И Ашик-Кериб запел снова:
— Утренний намаз творил я в Арзиньянской долине, полуденный намаз в городе Арзеруме; пред захождением солнца творил намаз в городе Карее, а вечерний намаз в Тифлизе. Аллах дал мне крылья, и я прилетел сюда; дай бог, чтоб я стал жертвою белого коня, он скакал быстро, как плясун по канату, с горы в ущелья, из ущелья на гору; Маулям (создатель) дал Ашику крылья, и он прилетел на свадьбу Магуль-Мегери.
    Тогда Магуль-Мегери, узнав его голос, бросила яд в одну сторону, а кинжал в другую.
— Так-то ты сдержала свою клятву, — сказали ее подруги. — Стало быть, сегодня ночью ты будешь женою Куршуд-бека?
— Вы не узнали, а я узнала милый мне голос, — отвечала Магуль-Мегери, и, взяв ножницы, она прорезала чапру. Когда же посмотрела и точно узнала своего Ашик-Кериба, то вскрикнула, бросилась к нему на шею, и оба упали без чувств.
    Брат Куршуд-бека бросился на них с кинжалом, намереваясь заколоть обоих, но Куршуд-бек остановил его, промолвив:
— Успокойся и знай: что написано у человека на лбу при рождении, того он не минует.
    Придя в чувство, Магуль-Мегери покраснела от стыда, закрыла лицо рукою и спряталась за чапру.
— Теперь точно видно, что ты Ашик-Кериб, — сказал жених, — но поведай, как же ты мог в такое короткое время проехать такое великое пространство?
— В доказательство истины, — отвечал Ашик, — сабля моя перерубит камень; если же я лгу, то да будет шея моя тоньше волоска. Но лучше всего приведите мне слепую, которая бы семь лет уж не видала света божьего, и я возвращу ей зрение.
    Сестра Ашик-Кериба, стоявшая у двери, услышав такую речь, побежала к матери.
— Матушка! — закричала она. — Это точно брат, и точно твой сын Ашик-Кериб, — и, взяв ее под руку, повела старуху на пир свадебный.
    Тогда Ашик взял комок земли из-за пазухи, развел его водою и намазал матери глаза, промолвив:
— Знайте все люди, как могущ и велик Хадерилиаз. И мать его прозрела. После того никто не смел сомневаться в истине слов его, и Куршуд-бек уступил ему безмолвно прекрасную Магуль-Мегери.
    Тогда в радости Ашик-Кериб сказал ему:
— Послушай, Куршуд-бек, я тебя утешу: сестра моя не хуже твоей прежней невесты, я богат: у ней будет не менее серебра и золота; итак, возьми ее за себя — и будьте так же счастливы, как я с моей дорогою Магуль-Мегери.