Сказка Золотой черевичек

    Жили-были дед и баба. У деда была дочка, и у бабы была дочка. Вот баба и пристала к деду:
— Купи да купи, дед, бычка, чтобы было что моим дочкам пасти.
    Приехал дед на ярмарку и купил бычка.
    Баба свою дочку все жалеет, ласкает, а дедову все ругает. А дедова дочка такая работящая, а бабина — ленивица: все только сложа руки сидит.
    Вот и говорит баба дедовой дочке:
— Собачья дочь, гони бычка пастись! На тебе две мычки прядева, ссучи их, смотай и сотки, на лугу полотно выбели и домой принеси.
    Взяла дедова дочка прядево и погнала бычка на пастбище. Пасется бычок, а она сидит и плачет. Бычок ее и спрашивает:
— Скажи мне, девонька, о чем плачешь?
— Как же мне, — говорит, — не плакать, если мачеха велела эти мычки спрясть и смотать, полотно соткать да выбелить и домой принести.
— Не горюй, дивчинка, все, все хорошо будет, — говорит бычок. — Ложись да спи.
    Дедова дочка легла и уснула. Просыпается она, видит — а прядево уже все испрялось, полотно соткано и выбелено, хоть бери и рубашку шей.
    Пригоняет она вечером бычка домой, отдает бабе полотно. А баба в сундук спрятала, чтоб никто не видел, что дедова дочка принесла.
    На другой день посылает свою дочку.
— Гони, — говорит, — доченька, бычка пастись! Да вот тебе и прядево, коль спрядешь, хорошо, а нет, то и так принесешь.
    Погнала бабина дочка бычка и спать улеглась — и за холодную воду не взялась. А под вечер пригоняет бычка с поля и отдает прядево бабе.
— Так у меня, мама, целый день голова болела, что я и за веретено не бралась: солнце напекло.
— Ну, ничего, ложись да поспи, она и перестанет. А наутро опять будит баба дедову дочку:
— Вставай, собачья дочь, бычка пасти! Вот тебе и два пуда прядева. Смотри, чтоб ты мне его и помяла и расчесала, напряла и наткала, и полотна выбелила, и посушила, а вечером готовое принесла!
    Погнала дивчина бычка пастись. Пасется бычок, а она стала под вербой, мнет прядево да так горько-горько плачет.
    А бычок подходит и спрашивает:
— Скажи мне, девонька, ты чего плачешь?
— Да как же мне, — говорит, — не плакать, коли так, мол, и так. — И все рассказала.
— Не горюй, — говорит бычок, — все хорошо будет. Ложись да спи!
    Она и прилегла. И откуда и сон-то взялся! К вечеру видит — два пуда прядева уже спрядены, и полотно наткано и выбелено. Хоть бери да рубашечку шей. Пригнала вечером бычка, отдает бабе полотно.
    Тут мачеха и догадалась. "Вот негодница! Это ей, наверно, все бычок помогает, а то бы ей с такой большой работой не управиться. Постой же, чертова дочка, я ж тебе дам!"
    И пристала к деду:
— Зарежь да зарежь, дед, бычка. Нет от твоей дочки никакого проку: как погонит его на пастбище, то весь день только спит, ничего не делает.
— Ладно, зарежу бычка!
    А дедова дочка и услыхала, что собираются бычка зарезать, побежала на скотный двор и как заплачет, как зарыдает!
    А бычок ее спрашивает:
— О чем ты, дивчина, плачешь?
— Да как же мне, — говорит, — не плакать, коли тебя резать собираются?
— Не горюй, — говорит бычок, — Все хорошо будет. Если и вправду меня зарежут, ты проси у мачехи, чтоб дала тебе мои кишки перемыть. И найдешь ты зернышко. Посади это зернышко, и вырастет из него ива. И когда тебе будет что надобно, ты беги к иве и проси у нее. Все тебе будет.
    Зарезал дед бычка. А дедова дочка и просит у мачехи:
— Пойду я, — говорит, — мама, кишки мыть!
— Да уж кому их мыть-то, как не тебе, негодница!
    Она и пошла. Помыла и нашла в кишках зернышко, посадила его поодаль порога и полила. Наутро просыпается, глядь — из зернышка выросла ива всему селу на диво. А у ивы еще и криничка. И такая вода студеная и чистая в ней, как слеза.
    Вот дождались они воскресенья. Принарядила баба свою дочку, повела ее в церковь. А дедовой дочке приказывает:
— Топи печь, лентяйка! Чтоб и вытопила, и хату прибрала, обед наварила, да вот на тебе еще полотна, рубашку сшей, пока я из церкви вернусь! А если не сделаешь, то не жить тебе тогда на свете.
    Вот пошла баба со своей дочкой в церковь. А дедова дочка поскорей печь вытопила, обед наварила, побежала к иве и говорит:
— Ива яркая! Отомкнись, отворись! Ганна-панна идет! Вот раскрылась ива, и вмиг из нее двенадцать девиц выбежало.
— Милая панночка, наша панночка, какой же от тебя приказ будет?
    Она и рассказала: так, мол, и так, давайте мне поскорей одеваться, пускай лошадей запрягут, поеду я в божий храм.
    Те мигом кинулись. Обрядили ее в шелковое платье, золотые черевички обули, подъехала золоченая карета, поехала она в церковь.
    Подъезжает она к церкви. Все так и оторопели... только шу-шу-шу! Все на нее засматриваются. Кто же это такая? Не княжна ль, не царевна ли? Такой красивой девушки никто еще ни разу не видывал!
    А был в это время в церкви молодой царевич. Так его за сердце и взяло! Стоит и глаз с нее не сводит. Такая красавица! А тут генералы, царедворцы все дивуются и любуются...
    А она, только служба кончилась, перекрестилась, вышла из церкви, села в карету, поехала. Приехала домой, сняла платье шелковое, надела свое рубище, села у оконца, ждет.
    Возвращается баба с дочкой из церкви.
— Ну что? Сварила обед?
— Сварила.
— А рубашку сшила?
— И рубашку сшила.
    Сели обедать, рассказывают, какую красивую панночку в церкви видели.
— А царевич-то, — говорит баба, — не богу молится, а все на нее заглядывается, такая красавица.
    И говорит дедовой дочке:
— А ты, неряха, хоть бы чистую рубашку на себя надела да умылась, а то такая грязная, что смотреть противно.
    На другое воскресенье баба опять принарядила свою дочку и снова в церковь. А дедовой дочке:
— Топи печь, лентяйка! — И еще какую-то работу задала.
    А дедова дочка поработала маленько и поскорей к иве бросилась:
— Отомкнись, отворись, ива яркая, Ганна-панна идет! Ива раскрылась, а из нее еще больше девушек:
— Панна наша милая, панна дорогая, какой от тебя приказ будет?
    И задала она им, что надо, оделась, золотые черевички обула и в церковь поехала.
    А царевич опять там. Стоит как вкопанный, глаз с нее не сводит. Стал всех расспрашивать, не знают ли, кто это. Никто не знает, что за панночка, такая красавица. Начали советоваться, как бы это о ней узнать? А царевич и говорит:
— Кто разузнает, что она за панночка, дам тому мешок золота.
    Вот советовались-советовались, узнавали-узнавали, так ничего и не доведались.
    А был у царевича шут. Только царевич загрустит, он его и веселит.
    Вот шут царевичу говорит:
— А я знаю, как эту панночку разыскать!
— А как же?
— А так, — говорит шут. — Там, где она стоит, надо смолы подлить, черевичек и пристанет, а она заторопится домой, да и не заметит, что черевичек остался.
    Бросились царедворцы и все сделали.
    Кончилась служба, она ушла из церкви, а черевичек её остался.
    Села она в карету и уехала, дорогие уборы поснимала, лохмотья свои надела, села и дожидается, когда из церкви приедут.
    Вот пришли мачеха с дочкой из церкви, рассказывают, как царевич убивается из-за панночки, да не знает, как проведать, кто она. А баба еще пуще возненавидела дедову дочку за то, что она и эту работу выполнила.
    Вот царевич горюет, расспрашивает по всему царству: кто золотой черевичек потерял? Никто ничего не знает.
    Разослал царь своих советников, чтобы нашли ее, а не найдется, говорит царь, вы мое дитя погубите, и вам не жить на свете.
    Уж и по князьям ходили, и по помещикам, и по купцам — не находится такая, да и все. Либо мал черевичек, либо велик! Вот и давай они еще по мужикам ходить.
    Однажды ходили они, ходили, примеряли и так утомились, что еле ноги волочат.
— Дай, — говорят, — отдохнем в холодочке.
    Вдруг видят — такая красивая ива возле хаты, а под ивой криничка. Они туда. Выходит из хаты баба. Они ее расспрашивают:
— Бабушка, есть у тебя дочка?
— А как же, есть.
— Одна или две? — спрашивают.
— Да есть и вторая. Но та не моя, а дедова. И такая она неряха, что и глянуть на нее противно!
— Ну что ж, — говорят. — Будем примерять золотой черевичек.
— Хорошо, — говорит, и к дочке: — Ступай, доченька, умойся, приоденься да ножки помой!
    А дедову загнала на печь, неумытую, неодетую:
— Сиди там, собака!
— Давай, доченька, ножку!
    Они примеряют, не подходит. И говорят тогда:
— А где, бабушка, ваша вторая дочка?
— Да у нас она такая нечеса, неряха, уж куда ей!
— Ничего, — говорят, — давайте, какая есть! Вот слезла Ганна с печи, а баба ее все толкает:
— Ты хоть бы принарядилась, что ли, негодница! Примеряют ей черевичек, а он ей как раз впору. Обрадовались царедворцы так, что боже ты мой!
— Ну, — говорят, — бабушка, это она самая и есть! Мы ее возьмем с собой.
— Да куда же вы ее такую грязнуху возьмете? Над вами люди будут смеяться.
— Нет, возьмем, — говорят. Баба кричит, не пускает.
— И где же это видано, чтоб такая неряха да страшилище стала вдруг царской женой?
    Жаль ей, что это не ее дочка. А те и не слушают.
— Нет, — говорят, — одевайся, девка!
— Погодите, — говорит, — маленько, пойду приоденусь.
    Ганна подошла к иве: оделась, обулась и такая стала красавица, что не вздумать не взгадать, только в сказке рассказать.
    Как вошла в хату, так всю хату и осияла. А баба и слова не вымолвит.
    Сели в карету и поехали.
    Как увидел ее царевич — сам не свой.
    — Скорее, — говорит, — отец, благословляйте. Благословили их; обвенчались они с царевичем и задали пир на весь мир.
    И живут теперь да хлеб жуют.